ЧЕРНЫЙ ПЕС, МЕРТВЫЙ ДЕЛЬФИН

Я вышла из дома затемно, когда над Морским еще таял в бледно-лиловом предрассветном небе призрачный серпик молодой луны.

Морское спало.

Ленивое солнце, прежде чем затопить ликующим раскаленным светом продолговатую лощину, хранящую село, медленно, нехотя выкатывалось из-за горбатого Кабаньего мыса, совлекая с него последние лоскуты мглистого ночного одеяла и делая острый, энергичный абрис горы еще выразительней и ярче на фоне стремительно розовеющего неба.

Я шла не спеша.

Легка была моя поступь.

Зорок глаз, тонок слух.

Ни привычного хруста в коленях, ни мушек в глазах, ни свиста в ушах: все осталось в зачумленном шальными деньгами и выхлопными газами мегаполисе, там, где в каждом окне – лишь серый нотный лист беззвездного неба с нотоносцами-проводами и нотами – черными воронами, сидящими на них, и это самая унылая из всех написанных когда-либо мелодий...

Цепким взглядом отмечала я знакомые повороты щербатого шоссе, груды крупных серебристых камней на гладкой ленте мелкогалечного пляжа, череду придорожных руин времен Большого Застоя – застывших, неизменных  даже под напором сокрушительных морских ветров; только корявые граффити вроде «ЦОЙ ЖИВ» на их шершавых стенах напоминали о течении Леты. Да еще кипарисы, стоящие рядом: они вымахали, как дети за летние каникулы, и по ним сразу было заметно, сколько воды утекло.

С обочины дороги таращил на меня свои простодушные голубые глазенки крымский цикорий – о, сколько великолепных венков сплела я из него, какие бесшабашные головы ими увенчала! Где они нынче, израненые колючими венцами жизненных невзгод и разочарований? Помнят ли те скромные награды?

Пустынны были длинные пляжи.

Отдыхающий люд еще досматривал вещие сны про оладьи со сметаной на завтрак – и воистину так: густое пузырчатое  тесто уже замешивали сонные повара в санаторских столовках; еще не плыли над тихо шуршащим прибоем вместе с полными домашней снеди корзинами зычные голоса:

– Чебур-реки горяч-чие, пах-хлава медовая, трубочки, трубочки!..

– Рапа-аны, ми-и-дии! Креветка черноморская! Пиво холо-одное!..

– Кукуру-у-за молодая! Сладкая-горячая, кто желает?

Только поджарые, загорелые до кофейного цвета адепты здорового духа и тощего тела уже расстелили – как для намаза – разноцветные коврики и застыли на них в прихотливых асанах, обратив вдохновенные и строгие лица в сторону выплывающего из-за Кабаньего хребта светила...

Я не спешила.

Мне хотелось оказаться на мысу вместе с первыми розовыми лучами и медленно, как терпкий Ай-Серез, испить по капельке долгожданную встречу, ничего не пролив, не забыв, не смазав – красное вино скал, белое вино пляжей...

А берег между тем постепенно утрачивал свой нарядный покров из ярко-желтых звездочек татар-чая, жался в густую тень нависшей над ним огромной горы, сужался до строгой каменной гряды у самого ее подножия.

Кругом – ни души.

Раньше в эти самые сладкие предрассветные часы жизнь на Кабаньем уже кипела вовсю: палаточники колдовали над дымящимися котелками; ныряльщики прилаживали трубочки к тугим маскам, чтобы первыми – скорее! скорее! – нырнуть в притихшую за ночь, еще не взбаламученную людьми и утренним прибоем прозрачную бездну; крепконогие жилистые походники, навьюченные, как мулы, перли и перли один за другим по узенькой тропинке над отвесными скалами Кабаньего пятачка – дальше, через Веселое на Носорожий...

А теперь – тишина, только высокие мутные волны, разбиваясь о берег, тяжелым низким гулом отдавались в бездонном каменном чреве Кабана.

Ненужность, заброшенность, забытость...

Я села передохнуть.

Вспомнила, как однажды нас накрыла на Кабаньем гроза – внезапная, стремительная и роскошная крымская гроза – с адским громом, взрывающим свинцовые тучи, бешеным ливнем, гигантскими розовыми молниями, втыкающимися в горизонт. Вид молний всегда вызывал во мне панический ужас – c  тех пор, наверное, когда, согласно семейному преданию, на даче в Абрамцево, во время грозы, над моей кроваткой, где я сладко сопела под присмотром няни, описала круг бесшумно влетевшая и затем вылетевшая в открытое окно шаровая молния размером с мандарин. Поэтому, закрыв руками голову и мелко дрожа, я забилась в щель между двумя огромными камнями (да вон они лежат, эти камни!). “Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах!” – гоготали друзья, танцуя вокруг меня в сплошном потоке дождевой воды, выделывая немыслимые кренделя руками и ногами – им было все нипочем! А когда гроза стихла так же внезапно, как началась, наши мужчины наловили рапанов и мидий, и мы жарили их на импровизированной сковороде из  листа железа, найденного поблизости, и пили теплую мадеру, и  купались, купались, купались до одури и головокружения...

“Кстати, о мадере,” – подумала я, достала припасенный бутылек, приложилась и встала, чтобы двигаться дальше.

И тут раздался этот странный звук: то ли писк, то ли стон... То ли вой. Протяжный, жалобный, тоскливый. Не человечий.

Показалось?

Через пару секунд звук повторился отчетливей, ближе.

Я сделала несколько осторожных шагов вперед... еще несколько шагов, еще... – и вдруг с размаху уткнулась взглядом в неподвижный и внимательный собачий взгляд: остроухий черный пес стоял между двумя  каменными глыбами, образующими узенький проход в любимую нашу бухту.

Пес задрал морду и душераздирающе завыл.

Я оцепенела.

Ни души вокруг. Полвосьмого утра. Полтора километра до поселка.

Откуда здесь собака?!

В  голове пронеслось: одичавшая, бешеная. Сейчас  как вцепится в ногу! Больничка в Судаке. Тридцать уколов в живот... Или нет: утопленник. Ну конечно! Приперся давеча какой-нибудь безхозный сельский забулдыга со своим четвероногим дружком, вскарабкался на Кабаний нос, принял еще для храбрости – да и шагнул радостно с обрыва на лунную морскую дорожку... Валяется теперь в прибое распухший, синий.

Что делать? Бежать в околоток?

Пес вел себя странно: то скулил и кружился на месте, то убегал за камни и возвращался, бросая на меня тревожные взгляды, cнова выл, плакал – и опять все сначала. Он явно звал за собой: пойдем, пойдем, я должен тебе кое-что показать! Ни злобы, ни безумия, ни агрессии не излучало это одинокое существо, а лишь тоску, беспокойство и  легкую досаду на меня, бестолковую...

И я решилась.

Достала припасенный для закуси плавленый сырок, осторожно шагнула к собаке, помня из фильмов и книг, что незнакомых псов следует в первую очередь – прикормить.

– Есть хочешь? – спросила вкрадчиво.

– Еще бы! – ответил мне заходивший ходуном кудлатый собачий хвост, и пес мгновенно слизнул положенный на краешек ближайшего к нему камня сырок. Благодарно посмотрел на меня, наклонив голову набок – нет, не совсем глупая! – и снова потрусил в сторону бухты, оглядываясь: ну идем же, идем!

Не знаю почему (было страшно), но я пошла.

Пес пробежал вперед еще метров десять, остановился у самой кромки прибоя рядом с нагромождением камней и снова завыл, высоко задрав остроухую морду.

На ватных ногах я подошла ближе.

Не утопленник лежал среди изумрудных колтунов выплюнутой морем тины, а – мертвый дельфин. Крупный, прекрасный, молодой. Жесткий, как доска прибой грубо пинал его длинное и изящное темно-фиолетовое тело, на морде, уткнувшейся в гальку, навеки застыла загадочная дельфинья улыбка.

Я опустилась на камень как подкошенная.

Штормило все сильней. Холодная ночная тень никак не хотела отдавать Кабаний наступающему дню. Выл черный пес. В прибое улыбался мертвый дельфин...

Мне стало совсем уж не по себе. Захотелось на солнце, к людям.

– Пойдем, – сказала я собаке, – ему уже ничем не поможешь.

– Бросим здесь одного? – спросили сердоликовые собачьи глаза.

– Кабан о нем позаботится. Пойдем.

В последний раз протяжным воем оплакал пес погибшего – собрата?.. друга?.. Что связывало их, почему так опечалила случайную дворнягу смерть морского жителя? – и спросить некого; пёс  понуро опустил голову и поплелся за мной, оборачиваясь и скуля.

 Мы шли, и я строго говорила собаке: “Рядом!” – будто была ее хозяйкой – и она послушно семенила сбоку. Иногда, забежав вперед,  останавливалась, наклоняла набок лохматую остроухую голову и вопросительно заглядывала мне в лицо: но мы-то – живы? мы – друзья навек? Я отводила взгляд – о, эта стремительная, беззаветная и невыносимая собачья привязанность! Как объяснить тебе, собака, что я давно уже  не хочу никого приручать – ни людей, ни зверей. Что раз не досталось мне счастья – пусть! – то, может быть, хватит покоя и воли?

Покой и воля... Хотя, похоже, это и есть счастье.

– Не порве? – кивнул на собаку, широко улыбаясь, крепкий румяный хохол с белобрысой девчушкой на закорках – они шли в сторону Кабаньего.

– Что вы! Она не кусается. Там мертвый дельфин! – сказала я зачем-то.

– Ну и шо? Донька в дэльфинарии живих нэ боився, а тут –  дохлий! – засмеялся мужик, и они двинулись дальше.

Девочка уверенно и прямо, как хорошая наездница, сидела у отца на плечах.

Вокруг наливался солнцем, распускался и цвел лучезарный  приморский день: из-под ног бросались врассыпную и прятались под камнями беспокойные ночные тени, мельтешением и гомоном наполнялись безлюдные пляжи, горький запах серебряной полыни уже не стелился по остывшей земле, а медленно поднимался сначала до колен, потом до пояса, потом ударял в лицо дурманной волной – и я вбирала его всем своим существом, как в последний раз, и думала: никогда не надышусь тобой, Морское! Никогда. Мне всегда тебя будет мало, мало, мало! Красное вино скал, белое вино пляжей...

И еще думала: отчего умирают дельфины? Разве они не такие же вечные, как волны, над которыми взлетают во все времена, экскортируя каравеллы и крейсеры, шаланды и катера? И еще: почему так неласково – угрюмым утренним штормом, одиноким собачьим воем над трупом дельфина – встретил меня мой Кабан после долгой разлуки?

Предостережение?

Знак?..

Я оглянулась: издали залитый солнцем мыс казался таким же безобидным, приветливым и влекущим, как тогда, в юности.

Но где же пес?

Испарился, исчез – как не бывало.