КРЫМ НАВСЕГДА

Никогда не возвращайтесь туда, где любили и были счастливы – предостерегал Бродский, но я не послушалась гения; терпела долгие десять лет, а потом вдруг подхватилась в одночасье, покидала легкие шмотки в старенький чемоданчик и понеслась навстречу прошлому, в свой потерянный рай, остро ощущая истосковавшейся душой: пора.

Иначе могу не успеть...

Ты лежишь, мой Крым, как баснословный гигантский зверь, пришедший на водопой и окаменевший здесь по воле могучего чародея; твой хищно изогнутый хребет зарос густой шерстью дремучих реликтовых лесов, а тяжелые многопалые лапы и загадочная древняя морда опущены в соленую бездну. Что моя любовь для тебя? Ты не замечаешь ее в своей грандиозности. Но все равно наша таинственная связь – нерасторжима.

Я хотела бы остаться с тобой навсегда.  Удариться о землю, как в сказке, обернуться шустрой изумрудной ящеркой, и, взглянув последний раз грустными глазами-бусинками на голубую чашу моря, юркнуть под ближайший горячий камень, затеряться, сгинуть среди  твоих торжественных скал, под покровом душистых соломенных трав...

Прости меня, добрый мой Крым.

Где только не обреталась я, пытаясь забыть тебя, но тщетно: везде – в гостях, и только тут – дома.

Я знаю, ты примешь меня, как принимал всегда: сначала счастливую и самоуверенную молодую дуреху, потом ослепшую от слез, раздавленную смертельной бедой горемыку, теперь вот – стареющую и одинокую прихожанку небольшого московского храма.

Что жду я от нашей встречи? – нарыдаться вдоволь и умыться теплой черноморской водой...

Разорвать на горле мертвую хватку беспощадной памяти...

Перестать малодушно жалеть себя – стать сильной, наконец!

Ничего больше.

После Джанкоя замелькали за пыльным вагонным окном пронзительно-алые маковые поля с врезанными в них остроугольными лоскутами темно-фиолетовой лаванды, и это дерзкое, тревожное, нелюбимое мной цветовое созвучие не  возмущало глаз, как обычно, а умиляло и радовало.

Вот уже и красавцы пирамидальные тополя приветственно вытянулись во фрунт по обе стороны колеи – здорово, ребятки!

Подъезжаем.

Поезд устало вздрогнул длинным железным телом, тяжело присвистнул, выдохнул и замер.

Ну здравствуй, Крым!

Кручу носом, втягиваю воздух – чудо!

Конец мая, крымское лето еще толком не раскочегарилось, только разводит угольки, но уже обнимает прямо с порога сухая и благодатная жара, и отчетливо наполняют прозрачный воздух ни с чем не сравнимые ароматы крымского целебного разнотравья – лаванды, чабреца, можжевельника, розмарина, мелиссы. А привокзальная площадь – круглосуточно кишащий людской муравейник – опрятна и тиха, как далекое лесное озеро: не кружат заполошные тетки с табличками на шее: «Сдаю жилье у моря!», не рвут из рук чемоданы прокопченные солнцем крымские водилы: «В любую точку Крыма! Недорого!», не снуют толпы курортников с  орущими детьми и поклажей.

Оглушенная радостью встречи и непривычной тишиной, медленно бреду через площадь по диагонали: там от века стоял гастроном и угощали в розлив.

Ну конечно, вот он, родной!

Еще получаса не прошло, а я уже говорю по-крымски.

– Мне двести храмм с той бутылки, шо желтенькая справа.

– Вы за какую, дама, хаварите? За портвейн или за мускат? Они обе желтенькие.

– За портвейн.

– Здесь будете или проветритесь с дорожки? Ступайте на воздух, принесу до вас.

– А обмен далеко?

– Хроши сменять? Та вон за ухлом расхильдяй сидит!

Устраиваюсь за несвежим пластмассовым столиком, под зеленым парусиновым грибом, по оборке которого бежит звенящая серебрянным колокольчиком сладко-ностальгическая надпись: «ОБОЛОНЬ.ОБОЛОНЬ.ОБОЛОНЬ» (закрываю глаза и вижу: дымящийся июльский пляж,  наш хмельной табор на пестром галечном ковре, стон гитары, хохот, литровая бутылка ледяной янтарной «Оболони» по кругу...)

Цежу потихоньку золотистый нектар. Осматриваюсь.

Ненаглядный мой Крым, мой добрый каменный зверь, никогда ты не станешь аксеновским Островом Крымом, никогда – и слава Богу! – холодный и прагматичный западный всадник не оседлает тебя. Ты люб мне таким, каким был  и будешь всегда: обшарпанным и роскошным, запущенным и благоуханным, израненным и несокрушимым, простодушным и гостеприимным – не оскверненным полудохлой западной  цивилизацией. Да что там Запад! Помнишь, Крым, «наши» – одержимые коммуняки – замахнулись было разбойным топором на твои золотые виноградники, а ведь вино – это кровь, бегущая по твоим каменным венам! Но ты лишь похандрил слегка, покумарил – и cнова ожил, расцвел пуще прежнего кудрявой виноградной лозой!

Непобедимый мой Крым.

Нет в мире такой силы, которая одолела бы твое спасительное и великолепное варварство, благодушие, пофигизм.

Штормит. Чайки, планируя, мягко садятся на волны и становятся похожи на больших, вальяжных белых уток.

Нигде море не пахнет так густо, терпко и упоительно: круговорот соли, иода, водорослей, сероводорода, бесчисленной морской живности – гремучая смесь распада и возрождения.

Сбрасываю шлепанцы и неуклюже бегу навстречу прибою. Крымская волна наскакивает на меня, сбивая с ног, как огромный молодой пес, соскучившийся по хозяину. Ну хватит, хватит, видишь – я приехала, я вернулась, хватит!

 И с головой – в зеленый водоворот! Змейки пузырьков, вылетающие из носа и ушей, сплетаются за спиной в длинный серебристый шлейф. Зажмурив глаза и раскинув руки, зависаю в блаженной подводной невесомости, отдаюсь на волю ласковой стихии – она качает меня, как в люльке; выныриваю на мгновенье – глоток воздуха, солнца – и обратно в люльку, потом снова, и снова, и снова.

Выползаю на берег оглохшая, ослепшая и дрожащая, распластываюсь на разноцветных горячих камушках, трусь о них щекой и наконец-то плачу громко и горько, как в детстве...

Чем пахнет в звенящий цикадами полдень твоя раскаленная галька, Крым? Она пахнет тем, чего никогда больше не будет: плечом моего любимого, когда я спросонок утыкалась в него дурманной августовской ночью. А покрытый  мелкими пронзительно-желтыми цветочками кустарник вдоль дороги – глядя на него, слышу лепет маленького сына: «Мамочка, это акация? Она сладкая? Можно пожевать?» А равномерный гул неутомимого прибоя? В нем далекое эхо наших бесконечных и дурацких молодых споров о вечном за веселой трапезой на Кабаньем: теплый портвейн из трехлитровой банки, скрипящий от спелости сахарный арбуз... А звезды, низкие и яркие крымские звезды? Они так же загадочно мерцают, как и тогда, во время наших  сумасшедших ночных заплывов, когда черное море сливалось с черным небом, и непонятно было – где горизонт, где берег, и боязно было, и радостно рассекать сильными руками бархатную черную воду, отливающую блеском миллиардов светящихся микроорганизмов...

Терпи, сердце, терпи.

В наивной и малодушной попытке смягчить удар я укатила подальше от Морского – своего Эдема –  как будто в пяти часах езды другое небо и другое море!

Симеиз...

Огромная Кошка-гора сторожит Лименский голубой залив, серебристые фисташковые рощи сбегают по ее склонам прямо к морю, а старый парк со столетними дубами, лаврами и секвойями рассекают на манер просек строгие кипарисовые аллеи, украшенные гипсовыми фигурами античных героев. Если смотреть со стороны моря, поселок почти целиком укрыт этим роскошным тропическим покрывалом, лишь кое-где выглядывают из зелени – то изящной башенкой, то нарядной ротондой, то стройной коллонадой – полуразрушенные, поверженные, но все равно величественные и прекрасные старинные виллы.

Только вслушайтесь в их названия: пансион Александровой-Дольник; сакля Сабурова; дача статского советника Свиягина; виллы «Камея», «Дельфин», «Дива», «Мечта», «Ночь»... Утонченная и хрупкая жизнь, когда-то неспешно протекавшая в этих стенах, была безжалостно снесена вонючим селем «пролетарских» революций.

Но не до конца же, не до конца!

Мне кажется, что по ночам, когда накачанные пивом, обгоревшие, горластые курортники наконец смолкают и забываются коротким летним сном на своих скрипучих раскладушках, когда из-за каменной Кошки медленно выплывает равнодушная бледная луна и остроугольная скала Монах бросает на воду  длинную тень, похожую на фигуру сгорбленного старика, заброшенные виллы оживают и наполняются тревожными призраками, заблудившимися во времени...

Сначала по разбитым лестницам, через осыпавшиеся балконы, сквозь заваленные мусором и нечистотами бывшие бальные залы проносится, как легкое дуновение ветерка, чуть слышная музыкальная фраза – вальс?.. полонез?.. а может, кадриль?.. Затем душистый ночной воздух начинает дрожать, вибрировать, сгущаться, причудливо закручиваться в прозрачные фигуры дам и кавалеров. Музыка все слышнее: конечно, это вальс, вальс! Зажигаются голубые свечи: господа, первый танец! Кружевной веер, спрятавший бледное девичье лицо, мертвая роза, упавшая с широкополой шляпы – ах! – порхание многослойной юбочной кисеи, мелькание тупоносых шелковых туфелек с круглыми каблуками... Шепот, смех, звон хрусталя, запах дорогих английских сигар. «Волшебная ночь, вы не находите?.. Как не хочется расставаться!»... Но первый солнечный луч уже коснулся отломанного носа кариатиды, скользнул по увитой глицинией разрушенной террасе, ворвался вместе с возней и сопением пробуждающейся жизни в холодный призрачный мир – и заметались несчастные тени. «До встречи, Поль!» – «До встречи, дорогая Китти!» – «Но завтра  как всегда?» – «Несомненно, несомненно! После полуночи, на вилле “Дельфин”...»

Дом творчества ученых, где я поселилась, граничит с заброшенной обсерваторией. Больше никто не хочет смотреть на звезды – не прибыльно и скучно.

Интерьер заведения выдержан в спартанском стиле семидесятых: каменные кушетки, массивные канцелярские столы, просторные лоджии, выложенные коричневым больничным кафелем.

По ночам рычит холодильник, утробно журчат побитые жизнью «удобства».

В столовой  сумрачно. На длинной стене – выцветшее мозаичное панно: шеренга трудящихся бодро топает в коммунистическое будущее, впереди рабочий и колхозница, на их мускулистых и непропорционально длинных, как у гориллы, вытянутых руках покоится «мирный атом» почему-то в виде зависшего между несколькими овальными кольцами серого шарика.

Железные прозекторские столы рядом с кухней проседают под тяжестью гигантских эмалированных чайников с оранжевой надписью «кофе»...

Милейшая пара сидит визави за моим столом. Обоим за семьдесят, он – мелкий, сухонький, юркий, смешливый и разговорчивый, она – крупная, рыхлая, медлительная, задумчивая и молчаливая: бывшие научные сотрудники. Любовь отцвела, страсти отбушевали, эти двое давно уже превратились в единое бесполое существо о двух головах – такая удача! Ей не нужно следить за фигурой, чтобы понравиться мужу (шесть ложек сахара в чай, макароны с хлебом, вчерашние коржики с повидлом), ему не нужно занимать ее интересной беседой: все главные слова давно сказаны. «Подай соли, пожалуйста!» – «Держи. Неплохие биточки сегодня!» – «Вчерашние, по-моему, были чуть не додержаны...» В столовую приходят ровно к открытию, держась за руки. Едят медленно, вдумчиво – ритуально, прислушиваясь к ощущениям. Это единственное доступное им теперь чувственное удовольствие. Уходят, держась за руки.

Трогательные. Наверное, умрут в один день – держась за руки...

Подают неизменно что-то протертое и паровое, молочные реки, кисельные берега; однажды мелькнул страшный призрак лагерно-пионерского детства – остывшая манная каша в общепитовской суповой тарелке с желтым масляным пятном посередине.

Какое творчество с таких харчей?!

Приютившись среди пологих скал у самого подножия Кошки, я трапезничаю как полагается – роскошно, по-крымски: портвейн «Массандра», мясистая, медовая темно-бордовая черешня, фаршированные огненно-острой морковкой соленые баклажаны.

Закусила – и в путь.

Кружу, как зачарованная, извилистыми живописными улочками, карабкаюсь по крутым тенистым лестницам, вдыхаю, замирая от удовольствия, запах цветущего тамариска на горном склоне. Закоулки и повороты,  домик на домике, дворик на дворике. То наткнусь на заброшенный фонтан, обтянутый замшевым изумрудным мхом и восхищенно раглядываю безносые лица игривых купидонов; то умильно любуюсь  пушистой хрупкой сосенкой, выбившейся прямо из каменных ступеней цвета чайной розы – какая дикая жажда жизни! – то нежно глажу корявый бок ветвистой секвойи, упрямо вросшей прямо в стену; задрав голову, смотрю, как на деревянных резных балкончиках шумно дышат и плещутся белоснежные простыни-паруса, надутые проворным полуденным бризом...

Вечный мой Крым.

Непутевая блудная дочь, я только нащупываю дорогу домой сквозь темные лабиринты прожитых лет – робко, неуверенно, но с глубоким покаянным чувством. Настоящее возвращение еще впереди, и не беда, если жизни  на это не хватит. Все равно я вернусь – бестелесная, измененная, свободная – и сына с собой захвачу, он обожал тебя, Крым. Как встретимся с ним – сразу  помчимся в Морское, крыло к крылу, на высокую гору, где на маленьком сельском кладбище cкромные могилы украшены фанерными пирамидками с пятиконечной звездой наверху и разномастными бумажными цветами. Где открывается такой нездешней красоты вид на залив и Кабаний мыс вдалеке, что ничего уже не нужно, кроме Вечности...

Часто вспоминаю тех трогательных стариков из столовой – как они входили, держась за руки.

Завидую? Да нет.

Разглядывая порой свой воображаемый кристалл одиночества, переливающийся множеством ледяных граней, я ловлю в нем знакомое отражение – тревожное и смутное – но не пугаюсь, не отвожу взгляд: я понимаю, как трагически одинок человек. Как спасительно он одинок.