Служитель Слова





12 июня 2021 года


отошел ко Господу

диакон Андрей Горбунов,


доктор филологических наук,


заслуженный профессор


Московского университета. 

Отпевание состоится 16 июня  в 11-00.
15.06 с 17:00 гроб с телом отца Андрея будет находиться в храме Троицы в Хохлах. В течение всего вечера можно будет попрощаться с новопреставленным дьяконом Андреем и почитать псалтырь.


  «Диакон»  с греческого языка значит - «служитель». Именно своим служением Богу и ближним, служением через слово, с благодарностью памятен нашим прихожанам отец Андрей. И Википедия, и официальные некрологи сообщают факты биографии Андрея Николаевича, говорят о его научных и педагогических трудах. Наверное, некоторые сведения о его жизни стоит повторить и здесь.

Родился Андрей Николаевич за полтора года до войны – 31 января 1940 года. В младенчестве был под оккупацией в Кисловодске. Его эвакуировали туда из Москвы, но вскоре город заняли немцы. Здесь в Кисловодске его крестила бабушка в одном из храмов. После освобождения Кисловодска советскими войсками Андрей почти до конца войны жил с родными в Тифлисе.

Послевоенное отрочество прошло в Москве. По собственному признанию, Андрей хотел заниматься музыкой, однако выбрал филологию. Впрочем, и музыку он продолжал нежно любить и ценить.

Поступил Андрей на романо-германское отделение филологического факультета МГУ и с Московским университетом связал свою жизнь. После окончания курса, в 1962 году, он поступил в аспирантуру. Его научные интересы в это время были сосредоточены на американской литературе XX века – свою кандидатскую диссертацию он посвятил классику американской литературы Френсису Скотту Фицджеральду. Однако более зрелое свое научное творчество Андрей Николаевич посвятил английской литературе. Он без преувеличения является крупнейшим российским шекспироведом. Его докторская диссертация была посвящена замечательному английскому поэту Джону Донну. Всего Андреем Николаевичем были подготовлены десятки комментированный изданий переводов английской литературы и написаны девять монографий, исследующих творчество Чосера, Шекспира, Донна, Милтона, Вордсворта и др.

Преподавая на филфаке МГУ, отец Андрей в начале 2000-х годов разработал свой годичный авторский курс «Библия и культура». Расшифровка этого лекционного курса легла в основу его книги «Знакомство с Библией», изданной 2016 году.

Диаконом Андрей Николаевич стал в 1993 году – его рукополагал в сан Святейший Патриарх Алексий. Спустя десять лет на него была возложена диаконская награда – двойной орарь. Отец Андрей был представителем настоящее старомосковской церковной интеллигенции. О своем воцерковлении он писал так: "В 70-е и 80-е я ходил в храмы каждую субботу и воскресенье, это было глотком смысла, единственным, что можно было противопоставить советской тьме".

Такие люди, как наш отец Андрей, являют собой настоящую эпоху. Слава Богу, что мы смогли пообщаться с этими людьми, ищущими смысл и свет в Церкви в такие непростые годы.

Отец Андрей не был штатным диаконом Троицкого храма. Он числился за штатом, но стал настоящим прихожанином нашего храма. Дело в том, что жил отец Андрей в доме, находящемся в сотне метров от храма Святой Троицы, и его можно было назвать нашим прихожанином в самом прямом смысле этого слова.​ Начав ходить в наш храм, отец Андрей спустя некоторое время стал украшать наши богослужения благолепием диаконского служения, облачаясь в стихарь и возглашая ектении. Но самым ценным и любимым служением отца Андрея были, конечно, его проповеди. Неизменено точные в своих формулировках, интересные в деталях и подробностях, содержащие важные исторические и филологические экскурсы и отступления.

Еще один дар отца Андрея, который у многих оставил благодарное чувство – это умения знакомить и объединять людей. Те люди – в том числе его студенты – которым через отца Андрея и его живое слово открылся мир веры в Бога, могут рассказать об этом. Но стоит сказать, что многие люди познакомились и подружились благодаря отцу Андрею. Мы общаемся и дружим, и​ мы помним, кому мы обязаны этой дружбой.​

Дорогой отец Андрей, вечная Вам память!

Это единственное его интервью, которое  Андрей Николаевич просил не публиковать при его жизни.
Беседа состоялась осенью 2019 года.



Учеба и первая работа

Я хотел быть музыкантом, но особенных способностей не было. Зато очень любил читать. Мама работала в Институте мировой литературы. Я подал документы на романо-германское отделение филфака МГУ и сразу прошел, хотя были ребята, которые по три года поступали. Мы все ждали списков, а их никак не вывешивали. Я зашел в канцелярию, говорю: «Мы уже устали ждать. Когда?» Мне говорят: «Не подумайте, что вас приняли, но идите на врачебную комиссию». Так мы и узнали, что прошли. Ура! Ведь иначе в армию бы загребли.

В университете все оказались очень доброжелательными. Многие даже были такими на самом деле. Больше всего я вспоминаю преподавательницу английского Ирину Петровну Верховскую, которую потом, к сожалению, выжили с кафедры, Валентину Иосифовну Мирошенкову — она была лучшим преподавателем греческого, — и латиниста Николая Алексеевича Федорова. С его концепциями мы не всегда были согласны, но он был такой живой, такой настоящий. А больше и назвать некого. Потом я стал с некоторыми из своих бывших преподавателей работать, они были славные люди, но как ученые — нет.

Впрочем, я сам как ученый особо ничего из себя не представляю, так что нечего мне к другим цепляться. Настоящие, большие ученые — как С.С.Аверинцев, как М.Л.Гаспаров — это такая редкость. При советской-то власти откуда им было взяться? А как нас бездарно учили литературе! Один-два человека прилично преподавали, остальное была вульгарная социология. Мне самому приходилось потом до всего доходить.

После окончания университета я остался на английской кафедре преподавать язык, хоть к этому и не стремился. Я же был литературоведом, а не лингвистом, это другая специализация. Лингвистика всегда мне была чужда — все эти склонения, спряжения. Хотя языки я любил изучать и до сих пор люблю. В общем, преподавание языка мне было не по душе, но я остался. Наверное, я очень пассивный человек.

На кафедре

12 лет я промучился и был счастлив, когда Леонид Григорьевич Андреев взял меня к себе на кафедру истории зарубежной литературы. Мне было 34 года. У нас была очень хорошая обстановка, оазис, в котором мы делали, что хотели. Я сразу сказал, что современной литературой заниматься не буду. Начинал я как американист. Это был мой внутренний протест, потому что тогда (как, впрочем, и сейчас) Америка была главный враг, а я в это не верил. И решил поближе с ней познакомиться.

Потом уже понял, что самое интересное — это классика, в том числе английская — и занимался себе спокойно религиозными поэтами XVII в. Один раз был неприятный случай, когда я произнес на лекции «великие идеалисты Фихте, Гегель» — и кто-то написал донос. Но на кафедре заступились, и меня не тронули.

Конечно, я советскую власть не славил, и никакого марксистского классового подхода у меня никогда не было. Жить так, словно советской власти нет, еще как-то было можно — я же не был членом партии, сидел себе тихо, спокойно в своем уголочке, среди друзей, которые думали в основном так же, как и я. Но писать было невозможно.

За кандидатскую диссертацию по Фицджеральду (ее потом издали книгой) мне стыдно, она написана в духе того времени. Потом уж я старался больше ничего не писать. Наверное, я из-за этого не смог развить свой потенциал, многого не сделал в науке. Но в 60-е и 70-е годы это была не только цензура, но и самоцензура.

Когда я уже потом постарше стал, я подумал: «Плевать на все, буду писать, как я думаю». Тогда дело пошло. Мною издано больше 20 книг в серии английских «Литературных памятников», а к моему 80-летию должна выйти девятая монография. Но докторскую по Джону Донну я написал уже при Горбачеве.

Переход от советского к постсоветскому был для меня более или менее органичным. Когда стало возможным чтение Библии, Леонид Григорьевич Андреев сказал на заседании кафедры: «Эх, был бы жив отец Александр Мень, мы бы его пригласили преподавать, а теперь некого». Я предложил: «Давайте я попробую».

Первые два года я читал «Библию и культуру» один семестр — вместе Ветхий и Новый Завет, а потом доработал курс на два семестра. Вел с удовольствием, чувствовал отдачу. Хотел читать еще и на русском отделении, но тут уж руководство факультета встало горой и не допустило.

В общем, переход дался мне просто. Трудно было всем этим кафедрам истории КПСС, им пришлось менять вывеску, как-то перестраиваться. Ох как я ненавидел все эти истматы-диаматы! Кое-как на тройки, по шпаргалкам мекал-бекал. Просто не в состоянии был произносить эти слова.

Детство и отрочество

Я родился в 1940 году. Когда началась война, мы отправились в эвакуацию в Кисловодск, там у деда были родственники. Только приехали, как пришли немцы и началась оккупация. Во всех советских анкетах всегда был вопрос: «Были ли вы в оккупации?» Да, был, в двухлетнем возрасте. Но потом наши войска немцев прогнали. Мама была в армии, работала на Кавказском фронте, она приехала и забрала нас. В Москву мы вернуться не могли, поезда не ходили. Поехали в Тифлис к родным. Там я жил до конца 44-го, затем уже можно было вернуться в Москву.

Мама моя была интеллигентным человеком, но скорее советским. Искусствовед, театровед, работала у Мейерхольда, когда у него еще был театр. Потом стала одним из организаторов библиотеки ВТО (Всероссийского театрального общества), оттуда пошла на фронт. После войны поступила в аспирантуру. Она умерла 1 января 2009 года, ей было 100 лет.

На фронте мама была корреспондентом «Красной звезды», дошла до Берлина. Оттуда она привезла Phillips — трофейный радиоприемничек. Я учился в городе, а с бабушкой и дедушкой жил на даче в Ильинском, где слушал разные «вражеские голоса», их там почти не глушили. К тому же мама не разрешала мне этого делать, а бабушка с дедушкой — пожалуйста. Был «Голос Америки», «Би-Би-Си», «Радио Освобождение». Все они призывали к освобождению от советской власти, а потом «Освобождение» стало называться «Радио Свобода».

Я слушал не только политические, но и религиозные передачи и программы. На «Би-Би-Си» был митрополит Антоний Сурожский, епископ Василий (тогда еще отец Владимир Родзянко). По «Голосу Америки» произносил проповеди Иоанн Шанхайский и Сан-Францисский, а на «Свободе» выступал отец Александр Шмеман. Из этих передач я многое почерпнул, хоть и не сразу. Мне было-то 7-8 лет.

В нашей семье был арестован родной брат моей бабушки, командир Красной армии. Взяли его в 1937-м, в тюрьме сильно били по голове. Он вернулся в 1947 году совершенно больным человеком, свою сестру называл мамой и читал газету, перевернув ее вверх ногами. Сын отказался взять его к себе, и он жил у нас на даче с бабушкой и дедушкой. Когда его пришли арестовывать снова, он спрятался за занавеской. Его оттуда вытащили. Это было на моих глазах, я все хорошо помню. Больше он уже не вернулся.

Когда умер Сталин, мне было 13. Все вокруг очень убивались. Мы жили в большой коммунальной квартире. Мама в тот момент была в санатории, я учился в школе и жил один. Соседка говорит: «Пойдем хоронить Сталина». — «Пойдем». И мы пошли, два дурака, старый и малый. Спустились по бульвару до Трубной, и там началась жуткая мясорубка. Путь перегораживали грузовики с открытым верхом. Меня какой-то военный поставил на этот открытый верх, и я спрыгнул обратно, а соседка даже не дошла, и мы вернулись домой. Господь уберег. Ну а потом я очень быстро разобрался, что и как. Еще до доклада Хрущева на XX съезде стал уже все понимать.

Вся эта пропаганда своей оборотной стороной оборачивалась так, что нельзя было ей верить. У меня был друг в коммуналке, еще такой более-менее советский, я ему всегда говорил: «Да ты что, ничего, что ли, не видишь?!» Потом, когда Хрущев начал художников громить, он тоже все понял и перешел на правильную сторону.

«Вот такая вещь произошла — я стал дьяконом»

Меня крестили в детстве. Когда немцы пришли в Кисловодск, все храмы открыли, и бабушка меня сразу крестила. Мне было года полтора или два, точно не помню. В 70-е и 80-е я ходил в храмы каждую субботу и воскресенье, это было глотком смысла, единственным, что можно было противопоставить советской тьме. Мама ужасно убивалась, что я хожу в церковь. Я говорил: «Что же мне, в коммунизм, что ли, верить?» На это ей ответить было нечего.

После рукоположения в 1992 году я решил уходить из университета. Пришел к Леониду Григорьевичу: «Вот такая у меня вещь произошла — я стал дьяконом. Если вы хотите, я могу уйти». Он говорит: «Ну зачем?» И я остался. А служить начал в храме святителя Николая в Пыжах, у отца Александра Шаргунова. Там была очень тяжелая обстановка. Хоть он и мой друг, и я ему за многое благодарен, но со своими молодыми священниками он обращался просто ужасно, это разрывало мне сердце.

А однажды разразился ужасный скандал. Есть такой музыкальный вуз — Академия имени Маймонида. Там преподавала очень хорошая женщина, альтистка, играла в оркестре Большого театра. Когда отец Александр узнал о ее преподавании, он ее выгнал: нельзя в таком заведении работать. Ему возразил один из священников: «А в Ленинском пединституте можно?» Он выгнал и его. Мне стало плохо, словно я вернулся обратно в советскую власть. К тому же дьяконская работа физически очень тяжелая, я слабенький, мне приходилось и преподавать, и служить, а служб в этом храме было много.

Один мой крестник, который сам священник, сказал: «Чего ты мучаешься? Иди за штат». Я пошел за штат, и сразу стало легче. Теперь я уже мог ходить в разные церкви и часто бывал в храме Святой Живоначальной Троицы в Хохлах, это от меня в соседнем доме. Отец Алексей Уминский поначалу ко мне относился с опаской, а потом в один день все изменилось, он схватил меня за руку и сказал: «Идем, идем в алтарь».

Я бы не хотел быть священником. Сколько раз наблюдал: такие хорошие ребята поступают в семинарию, а потом меняются абсолютно, просто другими людьми становятся. Но не все, конечно. Не все. Был ли у меня соблазн власти? Никогда. Не дай Бог. Как я потом за чужие души отвечать буду? Куда я их заведу?

Свобода и счастье

Мне внушалось с детства: «Никогда никому ничего не говори». Было полицейское государство. У нас в университете в каждой группе был свой стукач. И среди преподавателей тоже. Когда мы переехали в новое здание, я тогда еще на английской кафедре работал, Ахманова, завкафедрой, нас собрала и сказала: «В кабинете у декана стоит такой аппаратик, который прослушивает каждую комнату. Поэтому я запрещаю вам разговаривать по-русски, разговаривайте по-английски, они ничего не поймут». Мы разговаривали по-английски. Страх был в крови, что заберут, донесут. Я до сих пор с этим живу.

Если брать мою профессию — филологию и литературоведение, — то сейчас все-таки какая-то есть свобода, что ни говори. Если брать страну в целом, то мы вернулись к брежневскому времени, когда преследовали инакомыслящих. Возьмите все недавние судебные процессы. Ребята, которых сейчас осудили, они же просто пытались помочь кому-то. И все эти избиения, когда омоновцы нападали на мирно идущих людей, валили их на землю, пять бойцов набрасывались на одного, — это что, закон? У нас оказались перевернуты понятия закона и беззакония, к сожалению. Дело не в том, что нет свободы, а в том, что многие боятся видеть правду. Мне не страшно, я могу об этом сказать, мне уже в могилу пора.

Уже три года как я перестал преподавать, потому что ходить трудно. Но дома по-прежнему работаю, делаю какие-то книги, читаю про этих писателей и поэтов. А для души читаю редко. Просто сил нет уже читать. Чтобы отдохнуть, смотрю сериалы на английском. Мой любимый — Line of Duty. Сейчас пытаюсь сделать очередное издание в серии «Литературные памятники» — Эндрю Марвелла, такой поэт XVII века. Может, и не закончу. Я ослабел сильно. Еще ко мне прилетела птичка, залетела в квартиру — это такой знак в нашей семье…

Знаете, я всегда считал, что не достоин полного, абсолютного счастья. Его и не было у меня. Я даже не знаю, что это такое. Читал вот курс, мне нравилось. Это счастье или нет?

У меня к вам просьба. Я умру, молитесь за упокой за меня.