№ 273                                                                                                                                                 13 февраля /26 февраля 2012 г.

 ПРИХОДСКОЙ ЛИСТОК 

Неделя сыропустная. Воспоминание Адамова изгнания.

Прощеное воскресенье. Глас 4

АПОСТОЛЬСКОЕ ПОСЛАНИЕ: Рим., XIII, 11 - XIV, 4. 

 ЕВАНГЕЛЬСКОЕ ЧТЕНИЕ: Мф., VI, 14-21.

ИЗГНАНИЕ АДАМА: НАШЕ ПАДЕНИЕ И НАША НАДЕЖДА

     В начале Великого Поста Церковь вспоминает о главной трагедии в истории человечества — изгнании Адама из рая. Есть известное изречение (его приписывают разным людям — то Честертону, то Нибуру), что первородный грех — единственный из христианских догматов, доступный непосредственному наблюдению. Люди самых разных убеждений соглашаются, что с миром что-то глубоко не так. Буддисты полагают, что существование — это страдание, и хотят уйти от него в Нирвану; марксисты рвутся этот мир переделать; гностики (всех видов) полагают, что он изначально плох и хотят сбежать из него в чистую духовность; Христиане говорят о том, что он был создан благим — и пал.

     Атеисты используют это состояние мира чтобы отрицать благого Бога; аргумент “от зла” самый серьезный в атеистическом наборе, фактически, единственный серьезный аргумент. У него есть, однако, принципиальная особенность, благодаря которой он, похоже, указывает совсем в другую сторону. Зло есть некая порча, что-то недолжное, что-то, на что мы реагируем словами “так не должно быть”. Смерть юноши — зло, потому что он должен был жить долго и счастливо; смерть старика — биологическая неизбежность, но мы тоже переживаем ее как зло. Люди должны любить друг друга и жить в братской приязни — поэтому проявления бесконечной войны всех со всеми есть зло.

     Но тогда, чтобы говорить о зле, мы должны признавать что-то “должное”, то состояние мира и человека, которое нарушено злом, цель, мимо которой промахивается мир, путь, с которого он сбился. Мир и человек могут уклониться от своего подлинного предназначения, только если это предназначение существует — вы не можете сбиться с пути, если никакого пути нет. Но если это так, то есть Тот, кто предназначает, воля и замысел, начертавшая путь, с которого мы сбились.

     В мире без Бога говорить о зле бессмысленно — ну да, все живое грызет друг друга, а вы как думали? Жизнь есть воля к власти, смерть — обязательная часть процесса, этика любви и сострадания — ухищрение слабых, которые хотят обуздать сильных, совесть — “голос стада”.

     Чтобы говорить о зле, мы должны признать две реальности — в основании мира лежит благая воля, которая задает его предназначение, то, каким он должен быть; мир от этого предназначения отпал. Как произошло это отпадение? У нас есть не только библейское повествование о падении Прародителей, у нас есть непосредственный опыт — мы повторяем это падение семь раз на дню, когда поступаем не так, как должны. У нас есть свобода выбора — и мы выбираем неправильно. Доктрина грехопадения очень точно описывает наш опыт.

     Но не только опыт наших личных падений — но и опыт нашей надежды. Если мы видим наше нынешнее состояние как падшее, неестественное, ненормальное, мы можем надеяться на спасение; если это — нормальное состояние, то и надеяться нам не на что. Если мы пребываем в изгнании из отечества, это значит, что отечество у нас есть, и есть надежда вернуться. Если мы уже на месте, то нам некуда больше возвращаться. Доктрина грехопадения говорит о том, что мы — принцы в изгнании, и эти лохмотья — остатки царственного одеяния, и что Отец намерен вернуть нас в прежнее достоинство; отрицая падение, мы признаем, что родились и умрем нищими, и эти лохмотья — все, что у нас было, есть и когда-либо будет.

      Мы переживаем тоску по Отчему Дому, и где-то в глубине нашего сердца всегда живет плач Адама по утерянному раю, томление по небесной радости, по чему-то бесконечно большему чем все, что нам может дать этот мир. Мы, конечно, можем — как некоторые это и делают — объявить эту тоску иллюзией, решить, что человек — это не принц в изгнании, а дисфункциональная обезьяна, которая, в силу какого-то случайного эволюционного сбоя, приобрела странные потребности, выходящие за рамки биологического императива — плодиться, чтобы пожирать, и пожирать, чтобы плодиться. Мы можем подавлять в себе эту тоску, ни на минуту не оставаясь в тишине и забивая всю свою жизнь хоть чем-нибудь — работой, развлечениями, политикой, препирательствами, скандалами — чем угодно, лишь бы не оставаться наедине с собой и своей бедой.

     Но мы можем — как зовет нас Церковь — дать волю слезам и оплакать свою горькую потерю: “Раю мой, раю, прекрасный мой раю! Раю мой, раю, прекрасный мой раю!” И тогда мы обретем надежду — вернуться домой, к той вечной радости, и вечной красоте, и вечному ликованию, от которого мы отпали в Адаме и к которому возвращаемся во Христе.

Сергей Худиев. Журнал «Фома»

___________________________________________________

ВЕЛИКИЙ ПОСТ

рассказ 

Редкий великопостный звон разбивает скованное морозом солнечное утро, и оно будто бы рассыпается от колокольных ударов на мелкие снежные крупинки. Под ногами скрипит снег, как новые сапоги, которые я обуваю по праздникам.

Чистый Понедельник. Мать послала меня в церковь «к часам» и сказала с тихой строгостью:

— Пост да молитва небо отворяют!

Иду через базар. Он пахнет Великим постом: редька, капуста, огурцы, сушеные грибы, баранки, снитки, постный сахар... Из деревень привезли много веников (в Чистый Понедельник была баня). Торговцы не ругаются, не зубоскалят, не бегают в казенку за сотками и говорят с покупателями тихо и деликатно:

— Грибки монастырские!

— Венечки для очищения!

— Огурчики печорские!

— Сниточки причудские!

От мороза голубой дым стоит над базаром. Увидел в руке проходившего мальчишки прутик вербы, и сердце охватила знобкая радость: скоро весна, скоро Пасха и от мороза только ручейки останутся!

В церкви прохладно и голубовато, как в снежном утреннем лесу. Из алтаря вышел священник в черной епитрахили и произнес никогда не слыханные слова:

«Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим низпославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящих Ти ся...»

Все опустились на колени, и лица молящихся, как у предстоящих перед Господом на картине «Страшный суд». И даже у купца Бабкина, который побоями вогнал жену в гроб и никому не отпускает товар в долг, губы дрожат от молитвы и на выпуклых глазах слезы. Около распятия стоит чиновник Остряков и тоже крестится, а на масленице похвалялся моему отцу, что он, как образованный, не имеет права верить в Бога. Все молятся, и только церковный староста звенит медяками у свечного ящика.

За окнами снежной пылью осыпались деревья, розовые от солнца.

После долгой службы идешь домой и слушаешь внутри себя шепот: «Обнови нас, молящих Ти ся... даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего...»

А кругом солнце. Оно уже сожгло утренние морозы. Улица звенит от ледяных сосулек, падающих с крыш.

Обед в этот день был необычайный: редька, грибная похлебка, гречневая каша без масла и чай яблочный. Перед тем как сесть за стол, долго крестились перед иконами. Обедал у нас нищий старичок Яков, и он сказывал:

— В монастырях по правилам святых отцов на Великий пост положено сухоястие, хлеб да вода... А святой Ерм со своими учениками вкушали пищу единожды в день и только вечером...

Я задумался над словами Якова и перестал есть.

— Ты что не ешь? — спросила мать.

Я нахмурился и ответил басом, исподлобья:

— Хочу быть святым Ермом! Все улыбнулись, а дедушка Яков погладил меня по голове и сказал:

— Ишь ты, какой восприемный!

Постная похлебка так хорошо пахла, что я не сдержался и стал есть; дохлебал ее до конца и попросил еще тарелку, да погуще.

Наступил вечер. Сумерки колыхнулись от звона к великому повечерию. Всей семьей мы пошли к чтению канона Андрея Критского. В храме полумрак. На середине стоит аналой в черной ризе, и на нем большая старая книга. Много богомольцев, но их почти не слышно, и все похожи на тихие деревца в вечернем саду. От скудного освещения лики святых стали глубже и строже.

Полумрак вздрогнул от возгласа священника, тоже какого-то далекого, окутанного глубиной. На клиросе запели тихо-тихо и до того печально, что защемило в сердце:

«Помощник и Покровитель бысть мне во спасение; Сей мой Бог, и прославлю Его, Бог отца моего, и вознесу Его, славно бо прославися...»

К аналою подошел священник, зажег свечу и начал читать великий канон Андрея Критского: «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию? Но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление».

После каждого прочитанного стиха хор вторит батюшке: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя».

Долгая-долгая, монастырски строгая служба. За погасшими окнами ходит темный вечер, осыпанный звездами. Подошла ко мне мать и шепнула на ухо:

— Сядь на скамейку и отдохни малость...

Я сел, и охватила меня от усталости сладкая дрема, но на клиросе запели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши?»

Я смахнул дрему, встал со скамейки и стал креститься.

Батюшка читает: «Согреших, беззаконновах, и отвергох заповедь Твою...»

Эти слова заставляют меня задуматься. Я начинаю думать о своих грехах. На масленице стянул у отца из кармана гривенник и купил себе пряников; недавно запустил комом снега в спину извозчика; приятеля своего Гришку обозвал «рыжим бесом», хотя он совсем не рыжий; тетку Федосью прозвал «грызлой»; утаил от матери сдачу, когда покупал керосин в лавке, и при встрече с батюшкой не снял шапку.

Я становлюсь на колени и с сокрушением повторяю за хором: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя...»

Когда шли из церкви домой, дорогою я сказал отцу, понурив голову:

— Папка! Прости меня, я у тебя стянул гривенник!

Отец ответил:

— Бог простит, сынок.

После некоторого молчания обратился я и к матери:

— Мама, и ты прости меня. Я сдачу за керосин на пряниках проел. И мать тоже ответила:

— Бог простит.

Засыпая в постели, я подумал:

— Как хорошо быть безгрешным!

В. Никифоров-Волгин