ПРИХОДСКОЙ  ЛИСТОК               

Светлое Христово Воскресение. Пасха 

АПОСТОЛЬСКОЕ  ПОСЛАНИЕ:  Деян., I, 1-8.

ЕВАНГЕЛЬСКОЕ ЧТЕНИЕ: Ин., I, 1-17.

НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ

 - Иди, уже звонят. Да смотри не шали в церкви, а то Бог накажет.

Мать сует мне на расходы несколько медных монет и тотчас же, забыв  про меня, бежит с остывшим утюгом в кухню. Я отлично знаю,  что  после  исповеди мне не дадут ни есть, ни пить, а потому, прежде чем выйти из дому,  насильно съедаю краюху белого хлеба, выпиваю два стакана воды. На улице совсем весна. Мостовые покрыты бурым месивом, на котором уже начинают обозначаться будущие тропинки; крыши и тротуары сухи; под  заборами  сквозь  гнилую  прошлогоднюю траву пробивается нежная, молодая зелень. В канавах, весело журча и  пенясь, бежит грязная вода, в которой не брезгают купаться солнечные лучи.  Щепочки, соломинки, скорлупа подсолнухов быстро несутся по воде, кружатся и цепляются за грязную пену. Куда, куда плывут  эти  щепочки?  Очень  возможно,  что  из канавы попадут они в реку, из реки  в  море,  из  моря  в  океан...  Я  хочу вообразить себе этот длинный, страшный путь, но моя фантазия обрывается,  не дойдя до моря.

Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи и не видит, что на  задке его пролетки повисли два уличных мальчика. Я хочу присоединиться к  ним,  но вспоминаю про  исповедь,  и  мальчишки  начинают  казаться  мне  величайшими грешниками.

"На Страшном суде их спросят: зачем  вы  шалили  и  обманывали  бедного извозчика?- думаю я.- Они начнут оправдываться, но нечистые духи схватят  их и потащат в огонь вечный. Но если они будут слушаться родителей  и  подавать нищим по копейке или по бублику, то бог сжалится над  ними  и  пустит  их  в рай".

Церковная паперть суха и залита  солнечным  светом.  На  ней  ни  души. Нерешительно я открываю дверь и вхожу в церковь.  Тут  в  сумерках,  которые кажутся мне густыми  и  мрачными,  как  никогда,  мною  овладевает  сознание греховности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза большое распятие и по сторонам его Божия Матерь и Иоанн Богослов. Паникадила и ставники одеты в черные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а солнце как  будто умышленно минует церковные окна. Богородица и любимый ученик Иисуса  Христа, изображенные в профиль, молча глядят на невыносимые страдания и не  замечают моего присутствия; я чувствую, что для них я чужой, лишний, незаметный,  что не могу помочь им ни словом, ни  делом,  что  я  отвратительный,  бесчестный мальчишка, способный только на шалости, грубости и ябедничество. Я вспоминаю всех людей, каких только я знаю,  и  все  они  представляются  мне  мелкими, глупыми, злыми и неспособными хотя бы на одну каплю  уменьшить  то  страшное горе, которое я теперь вижу; церковные сумерки делаются гуще  и  мрачнее,  и Божия Матерь с Иоанном Богословом кажутся мне одинокими.

За свечным шкафом стоит Прокофий  Игнатьич,  старый  отставной  солдат, помощник церковного старосты. Подняв брови и поглаживая бороду, он объясняет полушепотом какой-то старухе:

- Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни.  А  завтра  к часам ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом.

А между двух широких колонн направо, там, где начинается придел Варвары Великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят исповедники... Тут  же  и Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с  оттопыренными  ушами  и маленькими, очень злыми глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи,  забияка, разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз отнимавший  у  меня бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется, злорадствует, что не я,  а он первый пойдет за ширму. Во мне закипает злоба, я стараюсь не  глядеть  на него и в глубине души досадую на то, что этому  мальчишке  простятся  сейчас грехи.

Впереди него стоит роскошно одетая  красивая  дама  в  шляпке  с  белым пером. Она заметно волнуется, напряженно ждет, и одна щека у нее от волнения лихорадочно зарумянилась.

Жду я пять минут, десять... Из-за ширм выходит прилично одетый  молодой человек с длинной, тощей шеей и в высоких резиновых калошах; начинаю мечтать о том, как я вырасту большой и как куплю себе такие  же  калоши,  непременно куплю! Дама вздрагивает и идет за ширмы. Ее очередь. В шелку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к аналою и делает земной поклон, затем поднимается  и,  не  глядя  на  священника,  в ожидании поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам, а потому я  вижу только его седые кудрявые волосы, цепочку от  наперсного  креста  и  широкую спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму,  он  начинает  говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой шепот. Дама  слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в землю.

"Чем она грешна?- думаю  я,  благоговейно  посматривая  на  ее  кроткое красивое лицо.- Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье!" Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью.

- И аз, недостойной иерей...- слышится его голос... - властию его,  мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих...Дама делает земной поклон, целует крест и идет назад. Уже обе  щеки  ее румяны, но лицо спокойно, ясно, весело.

"Она теперь счастлива,- думаю я, глядя то на  нее,  то  на  священника, простившего ей грехи.- Но как должен быть счастлив  человек,  которому  дано право прощать".

Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг  вскипает  чувство  ненависти  к этому разбойнику, я хочу пройти за ширму раньше его, я хочу  быть  первым... Заметив мое движение, он бьет меня свечой по голове, я отвечаю ему тем же, и полминуты слышится пыхтенье и такие звуки, как будто кто-то ломает  свечи... Нас разнимают. Мой враг робко подходит к аналою, не сгибая колен,  кланяется в землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что сейчас после Митьки  будет моя очередь, в глазах у меня  начинают  мешаться  и  расплываться  предметы; оттопыренные уши Митьки растут и  сливаются  с  темным  затылком,  священник колеблется, пол кажется волнистым...

Раздается голос священника:

  - И аз, недостойный иерей...

Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не  чувствую,  точно иду по воздуху... Подхожу к аналою, который выше меня. На мгновение у меня в глазах мелькает равнодушное, утомленное лицо священника, но  дальше  я  вижу только его рукав с голубой подкладкой,  крест  и  край  аналоя.  Я  чувствую близкое соседство священника, запах его рясы, слышу  строгий  голос,  и  моя щека, обращенная к нему, начинает гореть... Многого от волнения я не  слышу, но на  вопросы  отвечаю  искренне,  не  своим,  каким-то  странным  голосом, вспоминаю одиноких Богородицу и Иоанна Богослова, распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения.

- Тебя как зовут?- спрашивает священник,  покрывая  мою  голову  мягкою епитрахилью.

Как теперь легко, как радостно на душе!

Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне  кажется,  что  от меня уже пахнет так же, как от рясы, я иду из-за ширм к дьякону записываться и нюхаю свои рукава. Церковные сумерки уже не кажутся  мне  мрачными,  и  на Митьку я гляжу равнодушно, без злобы.

     - Как тебя зовут?- спрашивает дьякон.

     - Федя.

     - А по отчеству?

     - Не знаю.

     - Как зовут твоего папашу?

     - Иван Петрович.

     - Фамилия?

     Я молчу.

     - Сколько тебе лет?

     - Девятый год.

Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложусь в постель и, закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы  претерпеть  мучения  от какого-нибудь Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно старцу Серафиму, кормить медведей, жить в келии и питаться одной прочфорой, раздать имущество бедным, идти в Киев. Мне слышно, как в столовой  накрывают  на  стол  -  это собираются ужинать; будут есть  винегрет,  пирожки  с  капустой  и  жареного судака. Как мне хочется есть! Я согласен  терпеть  всякие  мучения,  жить  в пустыне без матери, кормить медведей из собственных рук, но  только  сначала съесть бы хоть один пирожок с капустой!

-  Боже,  очисти  меня  грешного,-  молюсь  я,  укрываясь  с  головой.- Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа.

На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душой  ясной  и  чистой,  как хороший весенний день. В церковь  я  иду  весело,  смело,  чувствуя,  что  я причастник, что на мне роскошная  и  дорогая  рубаха,  сшитая  из  шелкового платья, оставшегося после бабушки. В церкви все дышит радостью,  счастьем  и весной; лица Богородицы и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера,  лица причастников озарены надеждой, и, кажется, все прошлое предано забвению, все прощено. Митька тоже причесан и одет по-праздничному. Я весело гляжу на  его оттопыренные уши и, чтобы показать, что я против него ничего не имею, говорю ему:

- Ты сегодня красивый, и если бы у тебя не торчали волосы и если  б  ты не был так бедно одет, то все бы  подумали,  что  твоя  мать  не  прачка,  а благородная. Приходи ко мне на пасху, будем в бабки играть. Митька недоверчиво глядит на меня и грозит мне под полой кулаком.

А вчерашняя дама кажется мне прекрасной. На ней светло-голубое платье и большая сверкающая брошь в виде подковы. Я любуюсь ею и думаю, что  когда  я вырасту большой, то непременно женюсь на такой женщине,  но,  вспомнив,  что жениться - стыдно, я перестаю об этом думать и иду на клирос, где дьячок уже читает часы.

Антон Павлович Чехов